Самолет по имени Серёжка - Страница 5

– Ага! А потом: «Ты же видишь, как тут хорошо! Почему бы тебе не остаться в интернате на учебный год?»

– Там постоянный медицинский надзор!

– Вот именно «надзор»!

– Ты эгоист! В конце концов, разве я не имею права отдохнуть? Я измоталась за этот год!

– Ну и отдыхай, пожалуйста! А у нас пускай тетя Надя поживет! Как в тот раз, когда ты в командировку ездила.

Тетя Надя была пожилая мамина знакомая, пенсионерка. Толстая и добрая. Мы с ней жили душа в душу, когда мам была в Самаре по делам своего института.

– Командировка – это всего неделя. А здесь три. И я не уверена, что Надежда Михайловна согласится…

– Ты же еще не спрашивала!

– Но она больная и почти слепая! Как она будет смотреть за тобой?

– А чего за мной смотреть!

– Роман! Пойми же наконец! Я не смогу отдыхать, если не буду знать, что ты в надежном месте…

– А если, когда нас тут не будет, обчистят квартиру? – ехидно напомнил я.

– Пусть! Главное, что с тобой все будет в порядке.

– Спасибочки за такой «порядок»!

– Там чудесные условия и чудесные люди. А если ты останешься здесь, я в профилактории не проживу спокойно ни дня!

– Ну да! Зато тебе будет очень спокойно от того, что я мучаюсь на этой тюремной даче!

У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми… Я очень люблю маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И у мамы, наверно, такое же чувство.

– Так бы и огрела тебя чем-нибудь!

– Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда они торчат, вполне… осязательное. Бери ремень…

– Ты циник, – печально сказала мама. – Знаешь, что такое циник?

– Знаю! Тот человек, который говорит неприятные вещи прямо в глаза!

– Не совсем так, но… А какие неприятные вещи ты еще хочешь сказать мне в глаза?

Надо было бы остановиться, но я «поехал». Все равно ничего хорошего ждать уже не приходилось.

– Я знаю, почему ты стараешься меня туда упихать! Это Верховцев подговаривает!

– Вот уж чушь-то! – Мама, кажется, даже испугалась.

– Ничего не чушь! Зачем ему такое приданое!

…Верховцев был мамин знакомый. Он стал работать в институте с прошлой осени. И маме он нравился, она этого не скрывала.

Верховцев ну ни капельки не походил на дядю Юру. От того пахло табаком и машинной смазкой (даже если он в новом костюме), а от Верховцева – одеколоном. Ну и хорошо, ну и пожалуйста, только… нет, я сам не знаю, почему он мне был не по душе. Он ведь всегда показывал мне свое уважение. Даже на «вы» называл, и это получалось у него не нарочито, а вполне естественно: «Знаете, Рома, в оценке этой книги я не могу с вами согласиться…» Или: «Рома, если вы не против, я украду Ирину Григорьевну из дома на два часа, в галерее выставка рисунков Рембрандта…»

Я был не против. Я понимал, что у мамы должны быть радости в жизни. И даже когда узнал, что Верховцев сделал ей предложение, сказал внешне беззаботно: «Решай сама, он ведь на тебе мечтает жениться, а не на мне». И мама решала, думала. А я, хоть и не очень хотел такого отчима, но и не тревожился сильно. Потому что Верховцев часто заявлял: «Я, Рома, вполне разделяю ваше отвращение к интернатскому быту. У каждого человека должен быть родной кров…»

Неужели врал?!

Мама старательно возмутилась:

– Что ты выдумываешь! Наоборот! Евгений Львович не раз говорил, что нельзя тебя сдавать в интернат!

– Вот-вот! «Сдавать»! Как чемодан в камеру хранения! Не забудьте взять квитанцию…

Мама помолчала, сдерживая себя. Изо всех сил. Потом понемногу успокоилась. И сообщила, что я «совершенно не способен к нормальному диалогу». Стала собираться в свой институт и спросила, будто между прочим, не помню ли я телефон Надежды Михайловны. Она и сама его, конечно, помнила, но давала мне понять, что станет договариваться с тетей Надей, потому что не намерена отправлять меня на интернатную дачу насильно. Мама не любила, уходя на работу, оставлять меня «в напряженном состоянии».

– Не забудь вымыть посуду. И пожалуйста, не забывай запирать решетку, когда уходишь с балкона.

Мама ушла, я малость успокоился, но настроение все равно было тусклое. Чтобы его разогнать, я подкатил к двери в прихожую. На прибитых к косякам крючьях лежала перекладина из обрезка трубы – мой турник. Мама настаивала, чтобы я регулярно тренировал руки. Врачи говорили ей про свои опасения: мол, паралич может распространиться вверх, и руки тоже онемеют. Мама думала, что я про это не знаю, но я знал и очень боялся. Тем более, что иногда – во сне, или во время рисования, или когда мастерил что-нибудь – по рукам вдруг пробегал колючий холодок и мышцы после этого делались вялыми. Я старался не думать про страшное и убеждал себя, что такие приступы – случайность… Может, и правда они были случайностью. В общем-то пока сила в руках у меня сохранилась. Ведь им всегда хватало нагрузки: приходилось работать и за себя, и за ноги…

Я протиснулся под перекладину, ухватился за нее. Кресло отъехало, я повис. Покачался на вытянутых руках, подтянулся, положил на холодную трубу подбородок. Ноги подошвами коснулись паркета. Вышло, что я стою.

В прихожей напротив двери висело длинное, почти до пола, зеркало, и я видел себя «в полный рост»!

Наша знакомая тетя Эля (я слышал) не раз говорила маме, что я очень симпатичный.

– Ну прямо юный маэстро! Смотри, какие глазищи! А волосы… Ну просто маленький Карузо!

– Да, конечно, – со вздохом соглашалась мама. – Если бы не… – И замолкала.

Я не знаю, как выглядел маленький Карузо. А что до меня, то, по-моему, пацан как пацан. «Если бы не…»